• Casino онлайн
• Играть автоматы клубнику

Вино из одуванчиков — Рэй Брэдбери

Брэдбери, не дядюшке и не двоюродному брату, но, вне всякого сомнения, издателю и другу. Сквозняк пронес по всем коридорам теплый дух жареного теста, и во всех комнатах встрепенулись многочисленные тетки, дядья, двоюродные братья и сестры, что съехались сюда погостить. По ту сторону оврага открыли свои драконьи глаза угрюмые особняки. В то утро, проходя по лужайке, Дуглас наткнулся на паутину. Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Скоро внизу появятся на электрической Зеленой машине две старухи и покатят по утренним улицам, приветственно махая каждой встречной собаке. И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры. Невидимая нить коснулась его лба и неслышно лопнула. И они гуськом побрели по лесу: впереди отец, рослый и плечистый, за ним Дуглас, а последним семенил коротышка Том. Вон там, указал пальцем отец, там обитают огромные, по-летнему тихие ветры и, незримые, плывут в зеленых глубинах, точно призрачные киты. Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. И от этого пустячного случая он насторожился: день будет не такой, как все. Дуглас глянул в ту сторону, ничего не увидел и почувствовал себя обманутым — отец, как и дедушка, вечно говорит загадками. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета. Не такой еще и потому, что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть, — так объяснял Дугласу и его десятилетнему брату Тому отец, когда вез их в машине за город.

Автоматы клубника играть / Бесплатные игровые автоматы.

Дуглас Сполдинг, двенадцати лет от роду, только что открыл глаза и, как в теплую речку, погрузился в предрассветную безмятежность. Впереди целое лето, несчетное множество дней — чуть не полкалендаря. В предутреннем тумане один за другим прорезались прямоугольники — в домах зажигались огни. А в другие дни, говорил еще отец, можно услышать каждый гром и каждый шорох вселенной. (Они подталкивали друг друга локтями.) — Хорошо, папа. Он лежал в сводчатой комнатке на четвертом этаже — во всем городе не было башни выше, — и оттого, что он парил так высоко в воздухе вместе с июньским ветром, в нем рождалась чудодейственная сила. Он уже видел себя многоруким, как божество Шива из книжки про путешествия: только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики, черные как ночь сливы. А как приятно будет померзнуть, забравшись в заиндевелый ледник, как весело жариться в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят! (Раз в неделю ему позволяли ночевать не в домике по соседству, где спали его родители и младший братишка Том, а здесь, в дедовской башне; он взбегал по темной винтовой лестнице на самый верх и ложился спать в этой обители кудесника, среди громов и видений, а спозаранку, когда даже молочник еще не звякал бутылками на улицах, он просыпался и приступал к заветному волшебству.) Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул. Далеко-далеко, на рассветной земле вдруг озарилась целая вереница окон. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные — на ощупь. Вот, например, сегодня — пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и все до самого горизонта так и благоухает. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина… Нет, ни садом не пахнет, ни дождем, да и откуда бы, раз ни яблонь нет, ни туч. А все-таки, — Дуглас вздрогнул, — день этот какой-то особенный. Мальчики вылезли из машины, захватили синие жестяные ведра и, сойдя с пустынной проселочной дороги, погрузились в запахи земли, влажной от недавнего дождя. — Они всегда вьются возле винограда, как мальчишки возле кухни. По ночам, когда вязы, дубы и клены сливались в одно беспокойное море, Дуглас окидывал его взглядом, пронзавшим тьму, точно маяк. Уличные фонари мигом погасли, точно свечки на черном именинном пироге.

Дуглас дунул еще и еще, и в небе начали гаснуть звезды. Покашляйте, встаньте, проглотите свои таблетки, пошевеливайтесь! Мистер Джонас, запрягайте лошадь, выводите из сарая фургон, пора ехать за старьем! — спросил он у бейсбольных мячей, что мокли на росистых лужайках, у пустых веревочных качелей, что, скучая, свисали с деревьев. Вот то-то, думал он: только я приказал — и все повскакали, все забегали. И он напоследок оглядел город и щелкнул ему пальцами. Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось. Дирижируя своим оркестром, Дуглас повелительно протянул руку к востоку. Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как настоящий волшебник. — Отец неторопливо шагал вперед, синее ведро позвякивало у него в руке.

Точно сеть, заброшенная его рукой, с деревьев взметнулись птицы и запели. — Миллионы лет копился этот перегной, осень за осенью падали листья, пока земля не стала такой мягкой. Дуглас потрогал землю, но ничего не ощутил; он все время настороженно прислушивался. Часто он и сам смеялся своим рассказам, и от этого они текли еще свободнее. — Отец стоял уверенно, по-хозяйски, и рассказывал им всякую всячину, легко и свободно, не выбирая слов. — Все равно, — улыбнулся отец, — все это кружева, зеленые и голубые; всмотритесь хорошенько и увидите — лес плетет их, словно гудящий станок.

Казино онлайн клубника. Долгая игра в казино вулкан. Как.

И показал рукой вверх, где листва деревьев вплеталась в небо — или, может быть, небо вплеталось в листву? — На свете нет кружева тоньше, — негромко сказал отец. Хотел было что-то сказать, но промолчал, откусил еще кусок сандвича и задумался.

Но Том и отец наклонились и погрузили руки в шуршащий куст. То пугающее и грозное, что подкрадывалось, близилось, готово было ринуться и потрясти его душу, исчезло! Пальцы его ушли глубоко в зеленую тень и вынырнули, обагренные алым соком, словно он взрезал лес ножом и сунул руки в открытую рану. Отец, чуть посмеиваясь, искоса поглядывает на Дугласа. Дуглас перестал жевать и потрогал языком хлеб и ветчину.   Не знаю, что это, но оно большущее, прямо громадное.  

Больно не будет, я уж знаю, не за тем оно ко мне придет. — А ты знаешь, сколько раз мы в этом году играли в бейсбол?

В каждом его ухе стучало по сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Том до того изумился, что даже перестал собирать ягоды, повернулся и уставился на брата. Они покатились по траве, барахтаясь и тузя друг друга. Десять тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помню. И вдруг такая находка: дрался с Томом, и вот тебе — тут, под деревом, сверкающие золотые часы, редкостный хронометр с заводом на семьдесят лет! Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку, и они вновь покатились по земле. Но сейчас на него мчалось то, огромное, вот-вот обрушится с ясного неба — и он лишь зажмурился и кивнул. Том испустил воинственный клич, кинулся на него, опрокинул на землю. Тысячи пчел и стрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Прожил на свете целых двенадцать лет и ничегошеньки не понимал! Они катились по склону холма, солнце горело у них в глазах и во рту, точно осколки лимонно-желтого стекла; они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды, и хохотали до слез.

Fruit Cocktail slot machine на андроид скачать бесплатно Fruit.

В другое время Дуглас бы только презрительно фыркнул — ну да, мол, снежинка, как бы не так. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лед и выдыхал пламя. Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пятнистые леопарды. А руки мыл пятнадцать тысяч раз, спал четыре с лишним тысячи раз, и это только ночью. Все трое наклонялись к самой земле, руки быстро и ловко делали свое дело, ведра все тяжелели, а Дуглас прислушивался и думал: вот, вот оно, опять близко, прямо у меня за спиной. — На весь штат Иллинойс у меня у одного летом есть снежинка. Завтра я ее открою, Дуг, ты тоже можешь посмотреть… И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет. Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Выпустил Тома, откинулся на спину, все еще воздев руку к небесам, и теперь весь он был — одна голова; глаза, будто часовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост — вытянутую руку и пальцы, где на свету трепетал кроваво-красный флаг. По огромному опрокинутому озеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Так вот, значит, что тянуло сюда Дугласа — тайная война человека с природой: из года в год человек похищает что-то у природы, а природа вновь берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему грозит безмолвная опасность; он вооружился косилкой и тяпкой, огромными ножницами, он подрезает кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц, он упрямо плывет вперед, пока ему велит цивилизация, но каждый дом того и гляди захлестнут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудь с лица земли исчезнет последний человек и его косилки и садовые лопаты, изъеденные ржавчиной, рассыплются в прах. Отец рассмеялся, и на этом окончился завтрак; они вновь двинулись в лесные тени собирать дикий виноград и крошечные ягоды земляники. Может, отскочить, удрать — ведь из-за леса накатывается какая-то грозная волна. — Да, сэр, — задумчиво продолжал Том, обрывая куст дикого винограда. Эта стычка, потасовка не спугнула набегавшую волну; вот она захлестнула их, разлилась широко вокруг и несет обоих по густой зелени травы в глубь леса. Наконец Дуглас украдкой приоткрыл один глаз: вдруг опять ничего? Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир. Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсем забыл о нем и осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднял их повыше и оглядел со всех сторон. Голос его доносился точно со дна зеленого замшелого колодца, откуда-то из-под воды, далекий и таинственный. Лесистые холмы были усеяны цветами, будто осколками солнца и огненными клочками неба. И каждое утро овраг еще глубже вгрызается в город и грозит поглотить гаражи, точно дырявые лодчонки, и пожрать допотопные автомобили, оставленные на милость дождя и разъедаемые ржавчиной. Порой какая-нибудь шлюпка, хибарка — детище корабля, смытое неслышной бурей времени, — тонет в молчаливых волнах термитов и муравьев, в распахнутой овражьей пасти, чтобы ощутить, как мелькают кузнечики и шуршат в жарких травах, точно сухая бумага; чтобы оглохнуть под пеленой тончайшей пыли и наконец рухнуть градом камней и потоком смолы, как рушатся тлеющие угли костра, зажженного громом и синей молнией, на миг озарившей торжество лесных дебрей. Люди, которые мастерят эти туфли, верно, видели множество ветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни рек, что устремляются в озера. Если вспомнить и сосчитать, что я делал за все десять лет, прямо тысячи миллионов получаются! — Ровно двести пятьдесят шесть, — не моргнув глазом ответил Том. — захлопнул, скорей побежал домой и сунул в холодильник! Том трещал без умолку, а Дуглас не сводил с него глаз. Дуглас обхватил брата, крепко стиснул его, и они замерли, только сердца колотились, да дышали оба со свистом. И где-то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. Многоцветный мир переливался в зрачках, точно пестрые картинки в хрустальном шаре. Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме. Ночь за ночью чащи, луга, дальние просторы стекают по оврагу все ближе, захлестывают город запахом воды и трав, и город словно пустеет, мертвеет и вновь уходит в землю. Сквозь тайны оврага, и города, и времени мчались Джон Хаф и Чарли Вудмен. Ведь город, в конце концов, всего лишь большой, потрепанный бурями корабль, на нем полно народу, и все хлопочут без устали — вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. А где-то глубоко в мягком чреве туфель запрятаны тонкие, твердые мышцы оленя. И если захочешь — они перенесут тебя через заборы, тротуары и упавшие деревья. Том болтал еще долго, минут пять, пока отец не прервал его: — А сколько ягод ты сегодня собрал, Том? Но как бы его заманить поближе, чтобы поглядеть на него, глянуть прямо в глаза? — А у меня в спичечном коробке есть снежинка, — сказал Том и улыбнулся, глядя на свою руку, — она была вся красная от ягод, как в перчатке. — чуть не завопил Дуглас, но нет, кричать нельзя: всполошится эхо и все спугнет… — Дело было еще в феврале, валил снег, а я подставил коробок, — Том хихикнул, — поймал одну снежинку побольше и — раз! Даже бабушка будет повторять снова и снова те же чудесные, золотящиеся слова, что звучат сейчас, когда цветы кладут под пресс, — как будут их повторять каждую зиму, все белые зимы во все времена. Бескрайнее море трав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одиноких ферм, а летом зеленый прибой яростно подступает к самому городу. Конечно, если хочешь посмотреть на две самые главные вещи — как живет человек и как живет природа, — надо прийти сюда, к оврагу. Пора приступать ко второму, но Дуглас застыл и не движется с места. Дуглас вдруг застыл, точно врос в мертвый асфальт и красный кирпич улицы, не в силах тронуться с места. Они кладут в подметки чудо-траву, что делает дыханье легким, а под пятку — тугие пружины, а верх ткут из трав, отбеленных и обожженных солнцем в просторах степей. К первому сентября волшебство, наверно, исчезнет, но сейчас, в конце июня, оно еще действует вовсю, и такие туфли все еще в силах помчать тебя над деревьями, над реками и домами. А ведь сейчас опять настало новое лето, и, конечно, в новых туфлях он опять сможет делать все, что только пожелает. Потом он писал что-то на листке бумаги, а Дуглас в это время надел туфли, завязал шнурки и теперь стоял и ждал. Земля целый день впитывает в себя зной, а вечером опять его отдает. Они прислушивались к ночи, ощущая, как она подступает ко всем окнам и дверям и как давит тишина, потому что в приемнике сели батареи, а все пластинки играны-переиграны уже тысячу раз и надоели до смерти; и Том просто сидел на деревянном полу и смотрел в черную-черную черноту, прижимаясь лицом к сетке двери так, что на кончике носа отпечатались маленькие темные квадратики. И съел за это время четыреста леденцов, триста тянучек, семьсот стаканчиков мороженого… Значит, оно не боится Тома, Том только притягивает его, Том тоже немножко оно… Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем, наверно, будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим сокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие тоже, словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым дождем, с запахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и свежескошенного сена. Издавна и навеки существует некая неуловимая грань, где борются две силы и одна на время побеждает и завладевает просекой, лощиной, лужайкой, деревом, кустом. Но какая же связь меж человеком и природой, как понять, что значат они друг для друга, когда… Первый летний обряд позади — одуванчики собраны и заготовлены впрок. Кажется, город вот-вот черпнет бортом и покорно пойдет на дно, и в зеленом море трав не останется ни всплеска, ни ряби. Люди, которые мастерили теннисные туфли, откуда-то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно. Но туфли непременно должны быть новые — в этом все дело. Но к концу лета всегда оказывается, что на самом деле в них уже нельзя перескочить через реки, деревья или дома, — они уже мертвые. — Что захочешь, сынок, то и станешь делать, — сказал старик. И никто тебя не удержит, Он легким шагом подошел к стене, где стояло, уж наверно, десять тысяч коробок с обувью, и вернулся к прилавку с туфлями для Дугласа. Когда все сделаешь, мы с тобой квиты и ты получаешь расчет. Том старательно облизывал ложку, прежде чем набрать следующую; мама отодвинула гладильную доску, отставила утюг, и он понемногу остывал, а она сидела в кресле у патефона, ела мороженое и говорила: — Ну и денек выдался, вот жарища-то! А уж тут все цеплялись друг за дружку и визжали два часа без передышки. Леопарды неслышно прошли дальше во тьму, и глаза уже не могли за ними уследить. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым, что катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что движется по лугам, по муравьиному царству, — все это, все — в одном стакане! Эта тропа, заросшая, капризная, извилистая, тянется к школе. Кто скажет, город врастает в нее или она переходит в город? Трава и по сей день переливается сюда из лугов, омывает тротуары, подступает к домам. — Пап, — сказал Дуглас, — это очень трудно объяснить. Дугласу стало вдруг жалко мальчишек, которые живут в Калифорнии и ходят в теннисных туфлях круглый год; они ведь даже не знают, какое это чудо — сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаные башмаки, полные снега и дождя, и с утра до ночи бегать, бегать босиком, а потом зашнуровать на себе первые в это лето новенькие теннисные туфли, в которых бегать еще лучше, чем босиком. Они хороши только одно лето, только когда их надеваешь впервые. — Спасибо, мистер Сэндерсон, только я и сам еще не знаю, что стану делать, когда вырасту. Ведь вы мастерили велосипеды, чинили автоматы в Галерее, были даже киномехаником, правда? Только вдвоем — мама и он, и вокруг них, вокруг их домика и улочки — ночь. Мама постелила им с Дугласом постель, ловко взбила подушки, Том начал было расстегивать рубашку, но она сказала: — Погоди минутку, Том.

Он все трещит и трещит с полным ртом, отец сидит молча, насторожился, как рысь, а Том все болтает, никак не угомонится, шипит и пенится, как сифон с содовой. И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, бабушка, пряча что-то под вязаной шалью; она принесет это «что-то» в комнату каждого болящего и разольет — душистое, прозрачное — в прозрачные стаканы, и стаканы эти осушат одним глотком. А вот эта — к персиковому саду, к винограднику, к огородным грядам, где дремлют на солнце арбузы, полосатые, словно кошки тигровой масти. Кто скажет, где кончается город и начинается лесная глушь? Родители и Том шагали не торопясь, а между ними, пятясь задом, шел Дуглас и не сводил глаз с теннисных туфель там, позади, в полуночной витрине. Уже июнь, и земля полна первозданной силы, и все вокруг движется и растет. В теннисных туфлях чувствуешь себя так, будто впервые в это лето бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои ноги ступают по дну — будто они переломились и движутся чуть впереди тебя, потому что ведь в воде все видится не так… А в городе полным-полно врагов, они злятся из-за жары и потому помнят все зимние споры и обиды. А старик и мальчик все стояли друг против друга, и лицо мальчика сияло, а старик, казалось, обдумывал некое неожиданное открытие. — Не хочешь ли лет эдак через пять продавать у меня тут ботинки? Изобретите что-нибудь, попробуйте сделать будущее ярче, веселее, отраднее. Так они сидели, наслаждаясь мороженым, окутанные глубокой тишиной летнего вечера. Потом они молча пошли в большую комнату, сняли с дивана подушки, вдвоем раскрыли его и разложили — ведь на самом деле это был вовсе не диван, а широченная кровать. Отец, подбоченясь, стоял высоко над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленолистый небосвод. Наверху в большом доме будет кашель, чиханье, хриплые голоса и стоны, простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у них покраснеют, точно вишни, вынутые из наливки, — всюду в доме притаится коварный микроб. А вон та — к деревьям, где мальчишки прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды дикой яблони, и там растут и зреют. Земля завертелась, захлопали полотняные навесы над витринами — такой он поднял ветер, так он мчался… Стоял июнь, давно миновало то время, когда на лето покупают такие туфли, легкие и тихие, точно теплый дождь, что шуршит по тротуарам. Точно в зимнюю ночь высунул ноги из-под теплого одеяла и подставил ветру, что дышит холодом в открытое окно, и они стынут, стынут, а потом втягиваешь их обратно под одеяло, и они совсем как сосульки… Том уснул, а Дуглас все смотрел на свои ноги — они белели под лунным светом, далеко, в конце кровати, свободные от тяжеленных башмаков: только теперь с них свалились эти гири — остатки зимы. Если хочешь их поймать, придется бегать быстрей всех белок и лисиц. По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавки редкие прохожие. — Они каркают как вороны и вещают недоброе, но кто же заткнет им рты? — Это Дугласу и отцу, когда вернутся, — пояснила она. Каждый звук, звон ложки или тарелки гулко раздавался в знойном вечернем воздухе. Она опустилась на стул, но сразу же встала, подошла к двери и позвала.